Они-то и подсуетились, со своими подельниками, да еще кой-кого из солдат, воевать умеющих, подстрекнули с собой и заняли в столице центральный банк, телеграф, мосты. Да и на съезде, те, кто по улицам в это время не шорохался, а изначально только словесами революционными занимался, ну, типа, с чистыми руками, возьми и выкрикни своего председателя правительства. Комиссаром его назвали почему-то, да еще народным. А он-то народ этот самый, ну, вот, меня или, скажем, старшину нашего, дай бог, если из окна по престольным праздникам видел. Ладно, ругаться на них — только время терять.
А по сути, то все эти социал-демократы против войны были, и на словах — так за братство народов и равенство все со всеми. А на деле — через пару месяцев после съезда, когда эсдеки во многих советах уже себе места выбили и командовать пытались, их главный комиссар-то прозвищу Тулин решил с германцами о мире договориться. Послал на фронт, ну не на передовую, а, понятное дело, к штабам германским своих представителей. А германцы-то уже чуть не половину южных губерний под себя подмяли, а где еще не успели, так только из-за недостатка солдат и не смогли. Вот тогда, на переговорах, а и сразу после них, все слова эсдеков про мир, да братство, да равенство в слова пустые и обратились. Подписали они с германцами, даже не с кайзером их, а с простыми генералами, что поближе к фронту нашли, бумагу о полной передаче в германскую, значит, собственность всех юго-западных губерний, где германцы на сей момент стояли. И просили до кайзера эту бумагу довести, как знак их мирных намерений.
Ну, вот у какого солдата душа вытерпит, когда его родную землю, за которую он насмерть стоял и кровь проливал, врагу отдают, да еще и без особой на то необходимости? Да и офицерам многим, считай, что всем, такое дело не понравилось. Ведь сил-то у нас, у армии, было ой как достаточно, что б германцам шею намылить. Они ж после наступления выдохлись, устали, подвоз растянули, боезапас истратили. А мы — да еще на своей земле… ну, надо было, если по-хорошему, просто перегруппировать войска, кое-кого из генералов поменять, штабных тряхнуть, что б пух и перья полетели… Вот так и получилось в итоге. И среди эсдеков совестливые люди нашлись. И не просто совестливые, а умелые и решительные, один армянчик этот, Тер-Петросян, что ли его кличут полностью, чего стоит. Хоть и абрек бывший, а — свой, из простых.
Арестовали, а кого и под горячую руку расстреляли из этих "народных" комиссаров, никаких правительств формировать не стали, объявили по всей стране военное положение, комендантов в губернии и уезды поставили. Так и началась настоящая революция. Все те офицеры, кто и Родину любил, и долг помнил, в войска вернулись, многие в штабы на место расстрелянных пошли. Ведь штабная работа, как её не хай из окопа, вещь чрезвычайно на войне важная, и её спецы должны делать, а не такие вот, как я — от станка.
И вот когда мы германцев-то из страны поперли на штыках, выяснилось, что вся эта говорильня о солидарности трудящихся и братстве народов — она для демагогов и студентишек хороша. Тут же, как по заказу, бывшие наши союзнички по войне, бритты и французики, свои десанты высадили. В Архангельске, на севере, в Крыму, на юге, да еще и на Кавказ рванули через Турцию и Персию. Вот и вся цена словам оказалась. Мы — против всей Европы, считай.
Да и плевать хотели на русских людей и британские рабочие, и французские. У них своих забот выше крыши, а уж когда винтовку в руки дают, да на чужие окопы гонят — тут не до дружбы и братства, уцелеть бы.
И мы вот на всякие там "интернационализмы", "пролетарии всех стран" и другую дурь забыли. Если надо хорошему человеку помочь, вот Аннушке, к примеру, или тебе…"
— А я что же, тоже в хорошие люди попал вот, за пару часов? — улыбнулся Паша.
Анька брыкнула его ногой под столом, мол, не к месту выяснять начинаешь, но ротный ответил, спокойно и обоснованно:
— Так ведь Аннушка с кем попало водиться не будет… она для нас человек не случайный, как все те, на улице.
На лице Паши отразилось легкое удовольствие от принятия его ротным в "свои", но в глаза читалось жгучее любопытство и бешеная работа мысли. Паша пытался просчитать, ну, или хотя бы понять, как Анька стала для ротного не случайным человеком.
Наверное, ротный мог еще многое рассказать и о безвременной странной кончине императора, и о болтунах эсдеках, и о роли кадрового офицерства, и о том, кто же, в конце концов, взялся командовать в их удивительном мире, но тут на их столик, сдвигая на край опустошенные в ходе разговора бутылки и жестяные кружки, обрушилась массивная, огненно горячая сковорода, полная кусочков жареного мяса и картошки. Аромат от сковороды исходил одуряющий. И только тут Паша и Анька, увлеченные рассказом ротного, заметили, что похожие ароматы витают по всему залу. Стрелки не тратили даром времени, а, пользуясь моментом затишья, от души выпивали и плотно закусывали. А кое-кто уже пристроился в уголке, расставив вдоль стены стулья, и мирно похрапывал, даже не сняв сапог и пристроив винтовку в изголовье так, что в случае пробуждения по тревоге мог легко достать ее и из лежачего положения.
— А что ж это они, прям тут, — спохватилась Анька, сглотнув слюну и переводя взгляд со сковороды на спящего стрелка, — неудобно ж так спать…
— А что такого? — не понял ротный. — Тепло, сухо…
— Да тут, верняк, комнаты есть, ну, для тех, кто вдруг захочет с девочкой уединиться, — пояснила свою мысль Анька. — Там же и кровати, и умывальники, да и вообще все удобства.
— Вот откуда ты такие подробности знаешь? — чуть ревниво хмыкнул Паша.
— Бывала, вот и знаю, — дерзко ответила Анька. — Я ж не целка-невидимка из закрытого пансионата.
— Ты на Гавроша похожа, — неожиданно сказал старшина с первого взгляда не показавшийся ни интеллигентным, ни начитанным. — Был такой во Франции, хулиган, воришка мелкий, а как до дела дошло — не забоялся в бою.
— Расскажешь? — вцепилась в старшину взглядом Анька, забыв про мясо, и пояснила: — Интересно же, кем ты меня назвал…
Как выяснилось, ни она, ни Паша романов Гюго не читали. Не читал и ротный, сознавшийся, что из французов одолел только "Бовари", да и то от скуки, когда почти месяц царило на южном фронте затишье, во второй эшелон их не отводили из-за отсутствия смены, и ничего иного, кроме оставленного кем-то из отправленных в госпиталь офицеров романа, читать было просто нечего.
— А я к тому времени уж так к чтению пристрастился, что жить без этого не мог, — усмехнулся ротный.
— Ежели весь роман с начала до конца рассказывать, то до утра здесь просидим, — отказался от роли сказочника старшина. — А ведь еще и ребяток надо бы разместить, как ты подсказала…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
